Какими пустячными казались им теперь все былые «горести» — ранние вставания темными зимними утрами, невыученные уроки, двойки в дневниках и домашние сцены по этому поводу… Все это было, верно. Были и слезы, и обиды на учителей и жестокосердие родителей, заставлявших учить уроки, когда так хотелось поиграть во дворе или дочитать интересную книжку; но все это было не главным. Главным, как они теперь начинали понимать, было совсем другое: залитый солнцем класс и неповторимый запах заново отлакированных парт первого сентября, чистые — страшно тронуть! — страницы учебника, утренники и экскурсии, радость от посещения цирка, предвкушение каникул, музыка и кружащиеся вокруг фонарей снежинки над исчерченным коньками льдом, сборы в театр на первый «взрослый» — вечерний — спектакль, первая настоящая дружба и первая влюбленность — все то, что называлось детством и чего не будет больше никогда в жизни…

В классе прекратились ссоры. Раньше, бывало, ссорились — мальчишки реже, девочки чаще — то по серьезному поводу, то вовсе из-за пустяка; теперь все стали относиться друг к другу с какой-то особой предупредительностью. Раньше они дружили отдельными маленькими группками, теперь их все чаще тянуло собраться вместе — предчувствие близкой разлуки объединяло завтрашних абитуриентов чувством запоздалого раскаяния.

Изменилось их отношение не только друг к другу, но и к преподавателям. Успеваемость стала гораздо выше, и не только потому, что каждому нужно было набрать побольше пятерок к аттестату; просто многие теперь поняли, что плохо выученный урок — это оскорбление для учителя, который все эти годы отдавал тебе свои знания и свое здоровье, не получая взамен ни привязанности, ни благодарности…

Сознавать все это было грустно, и грусть накладывала свой отпечаток на их встречи, где все чаще преобладали теперь минорные настроения. Так было и в этот раз. Танцы прекратились, все сидели, тихо переговариваясь, а то и просто молчали. Собравшиеся в углу девочки негромко запели «В семнадцатый раз зацветает апрель», но песня тоже не получилась, не пошла дальше первого куплета, хотя Витька Звягинцев с Игорем немедленно подхватили припев. Без особого вокального блеска, зато очень убежденно проголосили они о том, что влюбляться девочкам пора в мальчишек нашего двора, пора, пора, — но даже этот заманчивый призыв не нашел отклика. Веселья решительно не получалось. Хорошо еще, пирожки оказались вкусными — с рисом и грибами, оголодавшая компания быстро расправилась с ними, запивая лимонадом из бутылок.

— Мы допустили тактическую ошибку, — сказал Игорь. — Нужно было на эти деньги купить пару литров «гамзы» — глядишь, и настроение поднялось бы хоть на градус. А то сидят все как ипохондрики. Давайте хоть сбацаем что-нибудь этакое, а? Пошли, Катрин!

— Не хочется, — отказалась Катя Саблина. — Танцуй соло, мы полюбуемся.

— Чего мне танцевать соло, когда вокруг такой цветник, — галантно возразил Игорь. — А ты как, Натали? Не составишь компанию?

Наташа Григоренко, высокая, полная, не по летам развитая девушка, лениво покачала головой. Тогда Игорь уцепился за Ренату и решительно потащил ее с подоконника.

— Уж ты-то, старая боевая лошадь, мне не откажешь! Идем, идем, нечего!

— Слушай, да отклейся ты! — крикнула та, отбиваясь. — Уйди, а то разревусь!

В голосе ее действительно послышались слезы. Игорь, удивленный, отступил:

— Старуха, ты чего это?

— Не знаю! — Ренка шмыгнула носом. — Просто настроение такое, понимаешь? Женя, поставь ту пленку, где «Лайла»…

Карцев порылся в бобинах и снова включил магнитофон, прикрутив регулятор громкости.

— Мне тоже как-то ужасно грустно сегодня, — сказала Ника, не оборачиваясь к сидящему рядом Андрею.

— Ерунда, — сказал тот. — Просто мы все расчувствовались как дураки.

— И ты тоже?

— Я? Ничего подобного. Откуда ты взяла?

— Ты же сказал «мы»… «Лайла, Лайла, Ла-а-айла», — пропела она вполголоса, вторя Джонсу.

Рука Андрея, словно невзначай, легла на ее руку — Ника замерла, чувствуя, как приливает к щекам кровь, потом шевельнула пальцами, пытаясь их высвободить.

— Не нужно, — шепнула она едва слышно.

Андрей резким движением убрал руку и, встав, вышел из комнаты. Ника вздохнула, — не нужно было вообще сюда идти, куда разумнее было бы вернуться прямо из школы домой и написать письмо Славе, за которое она не может взяться уже несколько дней.

Впрочем, она знала, что потом стала бы жалеть, если бы не пошла вместе с другими. Не так уж много их осталось, таких сборищ. Странное дело: ей были теперь симпатичны все ее одноклассники, даже те, с которыми она никогда не дружила; и в то же время она испытывала в их компании странную отчужденность, чувствуя себя намного старше, умнее других. Даже не просто старше, не просто умнее — она иногда казалась самой себе старой и мудрой, как змея. А другие — кроме, конечно, Андрея — были в ее глазах такими еще детьми…

Том Джонс умолк, какой-то южноамериканский ансамбль — бандонеон и гитары — исполнял теперь надрывное, резко синкопированное аргентинское танго.

— Ну, уж эту-то классику мы с тобой станцуем, — сказал подошедший к Нике Витька Звягинцев, — разрешите, синьорина?

Ника покорно встала, положила руку ему на плечо, но тут же, словно спохватившись, пробормотала какое-то извинение и выбежала в коридор. Дверь в ванную была открыта настежь, Андрей умывался, согнувшись над раковиной; не зная, зачем она это делает, в безотчетном повиновении какому-то странному, мгновенному порыву, Ника подошла и остановилась на пороге.

— Послушай, — робко сказала она. — Андрей…

Он выпрямился, крутнул кран и рывком дернул с вешалки полотенце.

— Андрей, я ведь не хотела тебя обидеть, честное слово, не хотела…

— Я и не думал обижаться, — сказал он, не глядя на нее.

— Нет, ты обиделся, я вижу. Мне ужасно жалко, но… Андрюша, ну так нельзя, ты понимаешь…

— Я не такой уж болван, чтобы не понимать простых вещей! — Он швырнул полотенце и обернулся к Нике, губы его дрожали, но голос звучал почти спокойно, холодно и иронически: — Я на тебя не обижен, повторяю еще раз. А теперь уходи отсюда!

Наверное, так и нужно было сделать, но Ника, машинально притворив за собою дверь, шагнула к Андрею, который продолжал стоять возле раковины, и несмело коснулась его локтя.

— Андрюша, я очень-очень виновата перед тобой…

— Уходи, — повторил он сквозь зубы. — Ни в чем ты передо мной не виновата, только, пожалуйста, уйди!

Выкрикнув последние слова, он схватил Нику за плечи, словно собираясь вышвырнуть вон, но вместо этого рванул к себе и так стиснул в объятиях, что она только слабо ахнула. Он прижался щекой к ее затылку, колючая шерсть его свитера царапала ей лицо, и где-то совсем близко она слышала неистовое биение его сердца. Ошеломленная и испуганная, Ника замерла, но потом начала отчаянно вырываться — в этот момент в коридоре простучали шаги, дверь распахнулась и голос кого-то из мальчишек воскликнул дурашливо: «О! Пардон, пардон…» Андрей отпустил Нику, и она шарахнулась от него, ударившись спиной о дверь.

— Извини, — глухо сказал Андрей.

— Ничего, — пролепетала Ника, задыхаясь, нашаривая за собой дверную ручку.

— Погоди, — Андрей отстранил ее от двери и легонько подтолкнул к зеркалу, достал из кармана джинсов гребенку. — Возьми, причешись, не выходи так… Не бойся, я ухожу!

Когда Ника вернулась наконец в комнату, там все хохотали. В первый момент она даже подумала, что свидетель сцены в ванной уже успел все растрепать, но оказалось, что здесь просто рассказывают анекдоты. Рената, визжа от восторга и складываясь пополам, едва не валилась с подоконника. Ника обвела комнату потерянным взглядом — Андрея не было, выглянула в коридор — его портфель и куртка исчезли. «Все у меня получается как-то по-дурацки, что бы ни сделала», — подумала она с острым чувством стыда и раскаяния.